В государстве, в котором за полвека биполярного противостояния мы научились видеть строго внешнюю и исключительно монолитную «силу», проживает около трёх миллионов людей, либо называющих себя «русскими», либо ассоциирующих себя с Россией как со страной происхождения — это один процент населения страны. Для сравнения, составляющие такой же процент в населении России армяне считаются в нашей стране крупной прослойкой. Более того: если проводить сравнение непосредственно внутриамериканское, окажется, что людей, ассоциирующих себя с Россией, в Соединённых Штатах больше, чем даже кубинцев — не последней по влиянию диаспоры, давшей на этих выборах аж два кандидата на пост президента; вообще же, находясь немногим позади норвежцев и нидерландцев, представленных в стране примерно четырьмя миллионами, русские, хоть и не в первой десятке, но всё-таки входят в число крупнейших американских диаспор.

Но трансформируется ли этот опыт в реальное влияние русскоязычной диаспоры на жизнь всего американского общества, в том числе (и главным образом) в политическом смысле этого слова? И в какой степени вообще можно говорить о русскоязычной диаспоре как о целостной и организованной группе, это влияние способной оказать?

Стоит, пожалуй, начать с того, что, несмотря на то, что русскоязычная диаспора возникла в Соединённых Штатах достаточно давно, говорить о ней как целостной общности с укоренёнными традициями едва ли приходится. И на то, что данность такова, какова она есть, было несколько объективных причин.

Прежде всего, стоит начать с того, что русская диаспора была сформирована несколькими волнами. Уехавшие в поисках заработка переселенцы конца XIX века, спасающиеся от бедствий революции или непримиримые к большевистской власти эмигранты времён Гражданской войны, диссиденты эпохи Брежнева, перестроечные переселенцы, устремившиеся через обрушившийся занавес, мигранты ельцинских времён, уезжающие из беднеющей, но уже демократической России, или же нынешняя волна, идущая из, по меркам американского истеблишмента, уже менее демократической, но гораздо более сытой России – каждая новая волна российских мигрантов уезжала из принципиально новой реальности. Более того: порой даже не из той же самой страны. Так что для одних переселение становилось шагом в неизвестную пропасть, для вторых – последней надеждой на спасение далеко за океаном, для третьих – не просто эмиграцией, а политическим манифестом, принципиальным выбором между «добром» и «злом» в мире, отрезающем ото всей прежней жизни, для четвёртых – просто позволенной роскошью в мире, где «плюса» и «минуса» больше нет. И совершенно неудивительно, что столь разные группы людей, со столь разным взглядом на мир и на страну своего рождения в нём, пусть и объединённые одним языком и культурой, не то что не сумели существенно продвинуться в построении крепкой диаспоры – а даже и едва ли ставили такую задачу.

Во-вторых, сложность может начаться даже на уровне самых простых определений. Например, даже самого простого: «кто такие русские?» Ведь некоторые волны, ставшие основной русскоязычной диаспоры, не просто имели принципиально отличающий их от остальных политический характер, но даже и специфическую этническую конфигурацию. Так, многие из переселенцев предреволюционной эпохи, ровно как и внушительный процент эмигрантов времён Брежнева, были евреями, бывшими, соответственно, беженцами в условиях разгула черносотенных погромов – одни, и так называемыми «отказниками» - другие. При этом, переезжая в Соединённые Штаты, они попадали в страну с уже существующей еврейской диаспорой, вплетаясь в сложные социальные конфигурации, не давая им идентифицироваться строго со страной бывшего проживания. Кроме того, даже если не брать еврейскую компоненту российской эмиграции, этнический состав остальных волн так же не был однороден: зачастую в «русских» в Соединённых Штатах ходили представители других народов РСФСР, а также этнические украинцы, белорусы, русины и иногда даже прибалты и выходцы из среднеазиатских советских республик. И учитывая, что позднее, уже после крушения объединяемого сначала царской, а потом и советской властью этно-территориального монолита, многие из этих народов получили свою собственную государственность, в том числе с не всегда простыми её отношениями с новообретенной государственностью российской, подобное развитие событий вряд ли могло поспособствовать созданию полноценной русскоязычной общины как единого целого.

Так что неудивительно, что за всю историю Соединённых Штатов едва ли можно вспомнить не только русскоязычных мэров или конгрессменов, отождествлявших бы себя с наследием своей исторической родины, но и каких-либо объединений по-настоящему общегосударственного масштаба или влияния, которые были бы в состоянии наложить свой отпечаток если не на развитие всего американского общества, то хотя бы на развитие американо-российских двусторонних отношений. Однако во всех подобных рассуждениях, как правило, присутствует одно подспудное предположение: через опосредованное ли влияние, через лоббизм ли, активная диаспора будет непременно способствовать улучшению восприятия страны в её нынешнем положении и поможет улучшить отношения ныне действующих властей американского и русского государств. В то время как на самом деле зачастую этого не просто не происходит, но и фактор активной диаспоры как цельной структуры может сыграть прямо противоположную роль.

Мы уже рассматривали аналогию русской и кубинской диаспор, однако сделали это с чисто количественной точки зрения. Но если мы посмотрим на качественный аспект существования этих двух общин, то мы можем увидеть поразительное сходство в одном очень важном паттерне: обе эти диаспоры в своей основе сформированы из людей, так или иначе уехавших из страны с наработанным опытом десятилетий враждебности или как минимум неоднозначности отношений со страной, которая их приняла – то есть, с Соединёнными Штатами. И нагляднее всего продемонстрировать, во что подобное обстоятельство результирует в кубинском случае, может недавний характерный инцидент: после смерти Фиделя Кастро именно от президента-афроамериканца Обама кубинский народ услышал слова сочувствия, в то время как один кубинец-сенатор Рубио назвал слова Обамы «жалкими», а другой – Круз – если и посетовал о смерти лидера родины своего отца, то лишь в том смысле, что она будет недостаточным воздаянием «семьям тысяч жертв диктаторского режима». А если всё же добавить исторический контекст и вспомнить операцию в заливе Свиней и деятельность майамских кубинцев из Hermanos al Rescate, то остаётся только гадать, ограничилось бы ли американское правительство поправками Джексона-Вэнника, если бы русскоязычная диаспора действительно пошла бы по следам кубинской, а не ограничилась бы русским отделом «Голоса Америки».

Материал подготовлен в сотрудничестве с Информационно-аналитическим агентством "Внешнеполитическая Экспертиза".